Вид Камчатки с рыболовного сейнера
(Окончание. Начало в №1, 2007)
Нас должны забрать на борт сейнера у расположения бригады «Командор». Когда это произойдет точно – мы не знаем, сказали: примерно к двум часам дня. На 25-километровой узкой косе между рекой Большой и Охотским морем мы с самого утра. Решили не тратить время бездельно – и, в преддверии морской ловли лосося, приняли участие в речной.
Бригада «Командор» – одиннадцать человек, включая повариху, плюс три собаки: Машка, Вялый и Плесень. Существуют ли диссертации по именам российских собак? Если нет, пора бы: клички домашних животных – всегда социально говорящие.
Заработки на реке, вспоминает бригадир Юра, в советские времена были хорошие – 10-11 тысяч рублей за путину. Сейчас – максимум тысяч двести, что куда меньше по покупательным возможностям и статусу. Вот на море, на сейнере – можно сделать в путину даже до пятисот тысяч.
На реке главная помеха – браконьеры. Они занимают места в устье любой камчатской рыбной реки и перехватывают пришедшего на нерест лосося. «Бракошки» – называет их Юра.
Горбуша массово, урожайно идет через раз, в четные годы. Юра: «Даже в прошлый год, негорбушовый, бракошки сразу сделали по двадцать тыщ баксов на нерке и кете». Расценки различаются на порядок: государству сдают горбушу по 2 рубля за 1 кг, кижуч, кету – по 2,70, нерку – по 3,20. А браконьерам посредники дают за нерку по 25 рублей за килограмм. За икру – по 150 рублей за кило горбушовой, по 200 – за кетовую. (На рынке в Петропавловске-Камчатском кетовая икра стоит 900-1100, в Москве – в полтора-два раза дороже.)
Ненавидящий браконьеров Юра с саркастическим пониманием говорит: «На рыбозаводе пашут в путину двенадцать через двенадцать, получают на разделке в день по полторы тысячи. Понятно, что лучше сесть у реки с сеткой».
На лодке доставляем край нашей сетки – невода – к противоположному берегу Большой, цепляем за бревно. Другой конец на ближнем берегу подхватывает трактор, и сеть медленно движется по реке против хода рыбы. (Хорошо называются жердины для невода: «кляча», «карандаш» – сами имена суть история ремесла, старая и новая.) Неводом длиной в 120 метров и высотой, «стеночкой», в 12 метров – можно взять за раз 40 тонн рыбы. Сейчас ерунда: тонны полторы, но биение, кипение скорее, в сети стройных со стальным отливом лососей – впечатляет.
Пойманную рыбу буксируют на рыбозавод в прорезях. Какое же дивное старинное слово – «прорезь»: лодка с отсеками, в которые забортная вода поступает через прорезанные щели. В таких еще в Средние века доставляли свежую рыбу с Белого моря в Москву. Теперь это не деревянные суда, а стальные грязно-оранжевые прямоугольные баржи, но суть та же.
В бригадном вагончике-бараке, который здесь называется «балок», обедаем: рыба, борщ, котлеты – вкусно. Юре всё не дают покоя бракошки. Он рассказывает, что в прошлом году в устье Большой убили более двадцати медведей. Браконьеры тут порют рыбу на икру, а саму рыбу бросают, медведь и выходит к ней.
Разговор среди причастных к рыболовному промыслу людей – я замечал это много раз на Камчатке – сворачивает на беспредел 1996 года, когда разрешили практически безлимитный лов. Тогда в устье Большой стояли краны, которые «каплёрами» – большими сетчатыми черпаками –вываливали рыбу в грузовики прямо из воды. То же повторилось в 98-м, в четный горбушовый год, отчасти – в 2000-м. Весь будущий лососевый лов тем беспардонным разгулом был сильно подорван.
За столом, как положено, заходит речь о том, что едим. На Камчатке рыба всегда была содержанием жизни. Ее не просто знают, а без нее не могут. И как только ни едят. Популярное блюдо – толкуша: смесь картошки с лососем. Поизысканее – тельное: тяпанный лосось, внутри которого картошка, туда можно добавлять черемшу и сушеную саранку (клубень вроде брюквы). Вообще жизнь на одной рыбе породила широкое разнообразие методов, ведь засаливать ее стали только с приходом русских в XVII веке. Основной продукт – юкола: когда вырезается хребет (идущий вместе с головой на корм собакам), а два филея, соединенные хвостом, вялятся на солнце. Еще Степан Крашенинников, в 1755 году выпустивший «Описание земли Камчатки» (выписки из этой книги и заметки о ней – последний литературный труд в жизни Пушкина), отмечал: «Главная их пища, которую должно почесть за ржаной хлеб, есть юкола, которую они делают из всех рыб лососевого роду». Лососевых родов в камчатских водах – шесть: горбуша, кета, нерка, кижуч, чавыча, сима. Пять первых – промысловые.
Однако не юколой единой. Красную рыбу заквашивают в икре, запекают с саранкой, варят, делают из нее котлеты, коптят. В последнее время для придания вкуса копчености используется средство с рекламным названием «Жидкий дым», но пуристы считают это профанацией. Привыкнув к мысли, что икра существует для того, чтобы намазываться на хлеб с маслом, диковато смотришь на вяленую икру, истолченную с березовой корой и кореньями. Коренным жителям, правда, виднее.
Мы обмениваемся своими предпочтениями. Я признаюсь в приверженности к редкой симе. Фотограф Максимишин говорит что-то о чавыче. Бригадир Юра, отметая традиционных лососевых, веско произносит: «Лучше гольца для меня никого нету. Голец, он жирный, козёл».
Миллионерская нищета
На косу между Большой и Охотским мы приехали из Петропавловска. Путь, как любой на Камчатке – утомительный, тряский. Выехав за город, спросили водителя Лёшу: «Дорога впереди интересная? – Да нет, вот на прошлой неделе было интересно: тетка арбузы привезла продавать, так в нее "паджерик" въехал, все шоссе в арбузах, красиво. – А тетка? – Тетку на "скорой" увезли». Дорожный пейзаж – вправду не слишком радостный, плоский.
Перед въездом в поселок Октябрьский, где сосредоточены рыбозаводы и рыбацкие станы, – пограничный пост. Ни Максимишина, ни меня не пропустят: допуск только местным жителям. Как быть? Лёша успокаивал: «Издали увидим, если чего не так, остановимся, вы сбоку обойдете, вокруг того сарая. – И что, пройдет? – Да мы прошлый год приехали, все документы забыли, только у Славика были. А Славик уже никакосовый, бутылки две принял, как дубиной ударенный. Мы его за руль посадили, ногу на педаль поставили, снизу галошу подложили, чтоб не сильно жал, а сами вокруг сарая. Нормально, Славика с той стороны перехватили». У нас все получилось проще: сеял мелкий дождик, и пограничники не стали выходить мокнуть. «Граница на замке, я же говорил», – сказал Лёша.
Вдоль моря высятся мусорные кучи. На них стоят люди, по одному на вершине, вроде напряженно вглядываются в морскую даль. Выясняется: с помоечных эверестов говорят по мобильникам – наверху больше шансов на связь. На следующий день и я сам резво забегал по отбросовым откосам с телефоном наперевес.
Главное место добычи камчатских морских богатств выглядит удручающе. Черным толем крытые бараки, расходящиеся по швам блочные пятиэтажки, блекло-голубое здание администрации, такого же цвета заколоченный уже пятнадцать лет кинотеатр «Рыбак», серебристый бюст Ленина в высокой траве – когда-то посреди главной площади, сейчас уже посреди нигде. Ярко-фиолетовым свежим покрашен только безымянный бар с игровыми автоматами, по-местному – «Гондурас». Другой бар – ветхий и обшарпанный, но зато с именем на вывеске: «Диана».
Вдоль реки – рыбацкие станы: временные из палаток, постоянные из домиков-«балков». Баскетбольная площадка, где прямо под одним из колец – деревянная эстакада для ремонта машин: не до спорта.
Туман, холод, стеной стоящий мелкий нескончаемый дождь. Возле барака сидит на корточках мужчина, глядит в никуда – не на реку, не на море, перед ним серая дощатая стена, не курит, не оправляется, просто сидит, все непогоды ему нипочем, и вдруг берет оторопь: мутант!
Здесь, в Октябрьском, крутятся бешеные деньги, любой владелец любой фирмы по ловле и переработке рыбы – миллионер. Выделить сотую часть прибыли на благоустройство – будет Аляска. Но даже дорога, по которой в Петропавловск везут отсюда эти живые миллионы – грунтовая в ухабах.
Владельцы фирм где-то далеко, «на материке». Здесь – их управляющие, которых неловко называть менеджерами, как они себя сами именуют. Разве что – менеджерычи. На Камчатке, по крайней мере, в рыбной отрасли – наваждение отчеств, словно по невесть как возрожденному партийному ритуалу: по отчеству и на ты, заочно тоже. Прямые и косвенные апелляции к Артемычу, Миронычу, Карлычу, Василичу, Арменакычу, Эвальдычу даже.
Саныч, наш встречающий в Октябрьском, должен посадить нас на сейнер. Это, конечно, забота, но второстепенная, а главная – рыбы уже три дня нет. Саныч озабоченно глядит в морской простор и просветленно говорит: «Шалманит море потихоньку, раскачивает. Может, толчок будет, пойдет рыба».
В Охотском море
Рыба пошла.
Основной объем промысла на Камчатке – минтай, треска, камбала. Но качество дает красная рыба. Так что когда говорят «рыба» – это она.
На катере мы подходим к сейнеру, на который без тренировки перелезть непросто: надо поймать момент, когда два судна начинают качаться на волне в резонанс. А волна в открытом море есть: сейнер ловит километрах в двух от устья Большой (здесь говорят «от устей»).
Команда – восемь человек, плюс семь нанявшихся на путину рыбаков. Это свои, камчатские, «сезонниками» называют только приехавших на заработки с материка. На судне спальных мест хватает только для команды, остальные на ночь переходят в «жилонки» – болтающиеся на волнах в открытом море стальные шалаши. По палубе бродит поджарая овчарка по имени Тайсон. Как говорится, почувствуйте разницу: не Вялый и не Плесень.
Над сейнером колышется флаг, настолько выцветший, что его невозможно назвать триколором, да и каким-либо колором вообще. Но быт устроен заботливо. В кубрике под рублевской Троицей – телевизор, по которому крутят видео, сейчас идет комедия с Роберто Бениньи. Всегда наготове чай, кофе. На камбузе кок замешивает тесто для блинов, достает этим утром приготовленную икру. Ястыки (икру в пленке) бросают на сито – «грохотку», после отделения пленок – на марлечку, чтоб убрать кровь, варят тузлук (соляной раствор), заливают им икру и перемешивают, пока икра не начнет «по пальцам стучать» – т.е. икринки не затвердеют от соли. В городском быту в качестве грохотки используется теннисная ракетка – у нее подходящий размер ячеи.
Капитан Александр Глухов дает команду, Бениньи выключается, все отправляются на переборку невода. Сеть выбирают с прямоугольного стального переборочника, на котором стоят 12 человек, переваливая рыбу в прорезь такого же размера. На сейнере остаются только капитан, стармех и кок. Переборка занимает часа полтора. Таких операций в день может быть 5-6, если идет рыба. С палубы видно, как через поплавки невода – «наплава», или «балберы» – перелезает, удирая, нерпа. Стармех Михаил Лабинский объясняет мне, что за одну переборку, бывает, берут 60-90 тонн, а вчера за две взяли всего десять. Сегодня неплохо – за раз тонн 13-15.
Сегодняшняя переборка – первая за день: с утра мешал туман. Снова Крашенинников: «Что касается до туманов в Камчатке, то не можно думать, чтоб где в свете больше их было и столь продолжительны».
На сейнер мы отправились втроем – фотограф, я и начальник пресс-службы Севвострыбвода, по совместительству сотрудник Лососевого проекта ПРООН Александр Петров, наш главный камчатский сопровождающий и заботливый опекун. Звали мы и эксперта по коренным народам Лососевого проекта Викторию Шарахматову, оказавшую нам в камчатской поездке неоценимую помощь, но она не смогла выбраться.
Максимишин и Петров в гуще событий: мешают рыбакам на переборочнике. Я остаюсь со стармехом на мостике сейнера. Тут вялится развешанная зубатка – вид корюшки, тот же диковинный запах огурцов, что у корюшки балтийской, только раза в три крупнее.
На сегодня всё, тем более начинает темнеть. За ужином (блины сыроваты, икра чуть пересолена) бригадир рыбаков Олег Шалабай рассказывает, что с путины считается удачным привезти 250 тысяч рублей, но в этот год дай бог – сто. Бригадир – внятный, рассудительный мужчина. Да и все эти семеро, не говоря о команде, таковы. На судне сухой закон, пива могут выпить, но сама работа такая, что алкаш и сачок не задержатся и двух дней.
Кто не помещается в кубриках, переходят ночевать в жилонку. Сейнер с остальной командой, с принайтовленной прорезью, заполненной рыбой, и с нами на борту – идет на рыбозавод.
Лосось: ускользающая красота
На рыбоперерабатывающем заводе каплёром рыбу вынимают из прорези, грузят в огромный бак, оттуда лентой она поднимается в желоб и на высоте шести метров идет в цеха. После сортировки по видам начинается «шкерка» – чистка, потом мойка, укладка в противни, заморозка. Попутно икра складывается в отдельный желоб, молоки отбрасываются в пластиковые корытца – «парамушки». Отдельно ставятся противни с маркировкой УМЗ – укус морского зверя (нерпы и пр.): изуродованная таким образом рыба идет на консервы.
На время путины сюда приезжают на заработки из самых разных мест. Привлекательная блондинка на укладке Настя Куманихина – с Алтая. Она нашла здесь жениха – Андрея Гарибова из Приморья, он работает в икорном цехе. Понятно, что нам икорный интереснее всего. Туда нас ведет зав. производством Ольга Борисенко.
Живописны большие деревянные носилки, полные икры, прошедшей очистку от пленок. Дальше – «обрез»: посол в чане типа казана литров на двести, где икра заливается тузлуком и помешивается «зюзьгой» – сеткой на палке. Потом – в металлических сетчатых корзинках – на центрифугу, отбросить лишний тузлук. Самое поразительное начинается после, когда на смотровом подсвеченном столе пинцетом убирается «лопанец» – лопнувшие икринки. Пинцетом! По икринке! В прошедшую такой врачебный досмотр икру добавляют растительное масло (по рецептуре должно быть оливковое, но его нет) и антисептик. В квадратных пластиковых емкостях, «кубатейнерах», она созревает 10-12 дней. Нас угощают икрой со смотрового стола – и разница между такой и привычной баночной столь ощутима, что я ненадолго задумываюсь... Но не переезжать же из-за этого на Камчатку, нанявшись в икорный цех: вряд ли возьмут.
На рыбоперерабатывающем заводе путь лосося завершается окончательно. Начинается – на рыбоводном, где икринку доводят до малька длиной семь сантиметров и весом один грамм, после чего он «скатывается» в море, чтобы вернуться рыбой на нерест в этих же местах, ведомый «хомингом» – чувством дома, которое формируется, когда нарастает чешуя.
У самки берут икру, а самца бьют по голове, потом надрезают живот и сцеживают молоку на икру. Мы с фотографом переглянулись и после признались друг другу, что почему-то испытали неприятное оскорбительное ощущение. «Когда будешь рассказывать об этом, – посоветовал Максимишин, – главное, на себе не показывай».
На Камчатке лососевых рыбоводных заводов (ЛРЗ) – пять. Для сравнения: в Приморье – 12, на Сахалине – 27, в США – 178, в Канаде – 191, в Японии – 378. Арифметика впечатляющая. Можно утешаться тем, что дикий лосось вкуснее, но в ноябре 2006 года авторитетный журнал «Science» опубликовал данные о том, что популяция рыбы в мире неуклонно снижается, уменьшается разнообразие морской живности. Есть реальная угроза, что к 2048 году рыба может вовсе исчезнуть. Если вспомнить, что как раз рыба наиболее важна для работы мозга, то дальше и подсчитывать будет некому. Ежегодно в мире добывают 2,5 миллиона тонн лососевых, дикого из них – всего 500 тысяч тонн. Так что ЛРЗ нужны, и очень.
К слову сказать, проблему сохранения лососевых, без всяких ученых изысканий, прекрасно понимали здешние коренные народы: у них соблюдался запрет на любой шум во время хода лососей, вообще в период нереста люди уходили с реки, давая рыбе размножаться в покое. А первые научные опыты воспроизводства лосося на Камчатке прошли в 1914 году на реке Быстрой.
Мы были на двух рыбоводных заводах. Малкинский ЛРЗ стоит на Ключевке, притоке Быстрой: река перекрыта, оставлен рыбоход – проход шириной в метр. В этом году попались 35 самок чавычи, а самцов – 650. Должно быть поровну, но самок вырезают ниже по реке как браконьеры настоящие, так и браконьеры косвенные – те, кто ловит свыше установленного лимита. Получается, что потери – 95 процентов.
Та же картина на Озерковском ЛРЗ на реке Плотникова. Возврат выпущенных мальков должен составлять 1-2 процента – остальные погибают в море. Но на деле, из-за браконьеров, возврат – три-пять сотых процента.
Директор завода поводил нас по своему красочному хозяйству. В океане все лососи похожи, но, заходя на нерест, обретают брачный наряд – у каждого вида особый. Самая красивая – багрово-красная – нерка. Она и внутри – самая красная.
Директор произносит лосось (как моряки – компас, как милиционеры – осужденный: претензия на некое истинное знание предмета). Так вот, лососей все меньше и меньше. Еще в конце 90-х на Озерки заходили по 90 тысяч нерок, в этом году – 78 штук (!).
«Ускользающая красота» – сказано о совсем другом, но как же точно здесь подходит.
Короткий жизнеутверждающий эпилог
Есть робкая надежда на то, что подрастает поколение с более развитым правовым и экологическим сознанием. 15 июля 2006 года в Сосновке прошел 1-й детский фестиваль «Хранители лосося». На мотив песенки «Голубой вагон» исполнялся гимн с припевом:
Катятся в океан юные лососи,
Но возвращаются в дом, где родились.
Речка встречает их чистыми плёсами,
Но человека ты, рыбка, берегись.
В Музее лосося, которым заведует Маргарита Кулакова, висит «Декларация прав лососей». В ней зафиксированы, в частности, «право на естественную свободу в естественной среде обитания», «право на защиту законом от страданий по вине человека» и «право на отсутствие ответственности перед человеком».
Петр Вайль
Сергей Максимишин (фото)
